Жизнь после плена

Николай скрывал от внуков, что всю войну работал на немцевОт автора: с Николаем ОЛЕХОВЫМ журналистская судьба свела меня много лет назад. Познакомил нас с ним внук, мой сосед по коммуналке – шестиклассник Саша. В далекой деревне Тотемского района жил его дедушка Коля. Недавно я встретила полковника Александра Олехова в Вологде – он приехал в отпуск. Тот попросил написать о дедушке, которого все считали ветераном, правду. Саша не знал, что тайну старика я узнала давным-давно.Родные туманно намекали Саше, что дедушка был на войне. С незапамятных времен валялась в игрушках немецкая («трофейная») губная гармошка, монеты из Германии военной поры. Иногда дед брал гармошку, пытался наиграть какие-то мелодии, но быстро бросал это занятие. Гораздо лучше получалось на гармонике: как заиграет, так гости сразу в пляс, частушки поют! Вот только сам Николай никогда не плясал. Жаловался на больную ногу. Да одолела еще его злодейка-астма! «Проклятые рудники да шахты!» – шутил дед. И лишь немногие в доме знали, насколько далека эта фраза от шутки.- Дед, а дед! - приставал Саша. – Расскажи, что на войне видел? Ведь воевал ты. А где, в каких войсках, на каким фронте? А медали-то где твои?Но только отмахивался от вопросов внука Николай, сгибаясь от боли в ноге, лез на русскую печь. И жаль было деда Сашке, и любопытство раздирало. Тогда он начинал деда подначивать: «А может, не был ты вовсе на фронте, а? Вон сейчас ребята бегут от армии, косят...» В ответ дед замолкал на секунду, потом начинал беспрестанно, то и дело сгибаясь пополам и хватаясь за грудь, кашлять. Бабка Шура подскакивала к нему, вела ближе к лавке, а на Сашу шумела: мол, брысь, не трожь деда!Лет через пять довелось мне случайно попасть в ту далекую деревушку Тотемского района. Я нашла Николая и попросила рассказать о войне.Дед не сразу нашел, что сказать в ответ. Бабка Шура, побледнев, замахала на меня руками: уйди, бес, не трожь старика.Прокашлявшись наконец, дед хрипло приказал бабке Шуре сбегать за бутылкой в сельский магазин через поле. А сам начал говорить... Кашлял, звал бабку, поминал какого-то Бажанова из Пензенской области, бывшего танкиста: мол, приезжал тот к Олехову десять лет назад. А прошлой весной пришла открытка от внучки: умер, мол, Бажанов-то...- Шестого апреля 1941 года мне стукнуло восемнадцать, - начал рассказ Николай. - А 7 мая, согласно мобпредписанию, поезд уже мчал меня в Белоруссию, к границе, в Белосток....Тут же начались учения, новобранцев-мотопехотинцев загнали в лес, привыкать к обстановке. Вышли оттуда только 28 июня, в 11 утра. Стали грузить котлы. О том, что идет война, никто, по словам деда, и не знал. Вдруг налетели самолеты, стали бомбить... На горизонте замаячили немецкие танки, мотоциклы... Позже, когда стало все ясно, солдаты начали лихорадочно рыть окопы – в день раз по пять, так как приходилась перебегать.Дошли таким образом до Бердска. Оружие было не у всех – да и не учили еще солдатиков стрелять.Однажды утром, поняли ребятишки: все... Попали в расположение немецкой части. И началась у них совсем другая жизнь – несвободная! Сначала немцы согнали всех в палатки, прямо на улице (лето во дворе). Так и жили, и спали, и ели.- Вшей, что песку речного накопили,- сетовал мой собеседник. - Тряхнешь рубаху – сыплется, трусит «песочек» на землю.До середины сентября так и пахали работнички поневоле - уголь возили от станции к немецкому госпиталю для отопления. Потом погнали в Европу. Побывал пленный Николай Олехов в Торне, Данциге и Руре. В Данциге дорогу строили, причем немцы зимой работать не заставляли. Летом советские солдатики осваивали профессии сельскохозяйственные, мирные. Осенью немцы опять набрали две тысячи человек на строительство Данцигской дороги...Плохая жизнь пошла осенью 1943-го, когда на девять месяцев забросили их в рурские шахты, выдали по отбойному молотку и сказали: «Рубите». И они рубили, на собственной шкуре постигая шахтерскую долю, вспоминая из учебника истории восстания углекопов. Кормили из рук вон плохо: 500 граммов хлеба в день плюс два раза – суп. Умирали многие от голода и бомбежек. А ведь бомбили свои, советские! В праздник 1 мая сгорело от бомб почти все невольничье поселение, уцелели лишь два барака.Однажды, будучи в ночной смене, четверо смельчаков сиганули из туалетного окошка. А попали... в немецкую баню. Там их и взяли. После еще нескольких побегов туалет тот заколотили, и нужду пленники справляли тут же, на улице. Но все равно многим удалось бежать - в Голландию. Некоторых ловили и убивали.Потом попал Николай в концлагерь в городе Бахольт – очень большой. Там было полно американцев, англичан, французов. Только евреев Николай не встречал – их сразу уничтожали. Однажды целый барак заболел тифом – так людей стали мыть каждый день, выделили мыло, стали лучше кормить.Работали в каменном карьере, на канале, который бомбили союзники-американцы, а пленники его восстанавливали. Приехала как-то новая смена – уже 1944 год на дворе был. Советские солдаты, уже навоевавшиеся, рассказывали страшные вещи – про своих:- Офицеры наши, ребята, на войне больше боятся не немецкой пули, а своей, солдатской. Не угодишь солдатику – глядишь, достанет его «шальная» пуля прямо в звездочку на лбу.Не верил Николай, но на ус мотал....Шло время. Шахта сменялась фабрикой, фабрика – станцией. Потом была стройка – кирпич к кирпичу... Но уже видно было, что войне конец. Можно было убежать. Да уже никто не хотел. Но и при мысли о своих, о доме, тягостно сжималось сердце, душа трепетно отзывалась болью. Как быть? Что впереди? Что сказать?.. Эти вопросы, видел Николай, мучили не его одного, а всех.Ошаберг, Люденхаус, Эрда – пешком, шагом. Американцы, грузины, французы, таджики... Вот-вот ждали прихода американцев, и города встречали пленных белыми флагами.Однажды остановились на ночлег у немца в доме. Тот пригласил пленных за стол, водку поставил, кое-как сумел объяснить: мол, в России был, знает, как русские умеют пить. Выпили - и пошли песни петь. Какие – Николай не помнил, но пелось хорошо. Это так их немецкую пасху отметили.Только тогда, в конце войны, ухитрился Николай послать на родину одно-единственное письмо – дома-то его уж потеряли...А через два дня их освободили американцы, что с колонной машин ехали по Германии. Узнав, что пленники – русские, заулыбались, притащили тушенку, сигареты, продукты. На мотоколясках увезли всех до места эвакуации... Уже в союзной зоне, в городишке Лааги, наши офицеры, брезгливо усмехались, отбирали менее истощенных «изменников» (по-другому побывавших в плену еще долго потом не называли).Поэтому, вернувшись в 1946 году домой, Николай долго-долго сидел в избе, не казал носа на улицу. Ему, без вины виноватому, было стыдно. Односельчан. Ребятишек, что гнули спины и калечили руки в сапожных мастерских, тачая обувку для армии. Стыдно земли родной, хотя вины своей он не знал. Нет, умом-то понимал, что, следуя сталинскому завету, пленный – все одно, что мертвый. Но за всю свою горькую жизнь в неволе почти не слыхал он о пленниках-самоубийцах. Да и сам умирать не хотел.Почти всех, кто побывал «там», потом пересажали или выслали в дальние края. Николая и спасла его глухая даль – никто не вспомнил о безвестном «труженике». Девки, хоть и малолюдно было в ту пору, идти за Николая не хотели. И только Шура КАЛИНИНА полюбила Николая всем сердцем и, несмотря на угрозы и несогласие родителей, дерзнула выйти за него. Прожили они вместе всю жизнь.Поумирали за эти годы почти все односельчане, живые уже не косятся... Совсем пригнула астма к земле деда Николая. Жутко ноет под вечер нога, ушибленная когда-то в шахте. Выросли дети, окончил военное училище внук Сашка – пошел в деда, решил стать солдатом. Вот о чем поведал мне старик....Недавно я снова побывала в Тотемском районе. Оказалось, деревушки, где жили Николай с женой, уже нет. Умерли старики в 2010 году. Похоронены на родине. А про плен те, кто их знал, и не слыхали. Были уверены – ОЛЕХОВ воевал.Ирина ОЗЕРОВАТотемский район