«От скуки хотелось наложить на себя руки...»

Леонид Петрович любил свою большую дружную семью, жил только ради нее и был счастлив. Но однажды на семейную идиллию обрушились беды, из-за которых пенсионер остался в полном одиночестве. От редакции: в «ОМ» пришло письмо от нашего постоянного читателя Леонида Головина. В нем пенсионер поведал историю своей нелегкой жизни. Это письмо тронуло нас до глубины души. «У меня была счастливая жизнь. Школа, техникум и армия пролетели, как птицы, я и глазом не успел моргнуть. Вернувшись на гражданку, я встретил свою любовь. Ее звали Надежда. Она была хороша собой, любила читать книги и рассказывала мне про Францию. Свою любимую я называл на французский манер - Нади. Она всегда обижалась на меня, думала, что я смеюсь над ней. Пока через месяц я не сделал ей предложение. Этот день я помню как сейчас. Было жарко, мы сидели в тени под деревом и ели яблоки, которые я наворовал в соседском саду. Тут я ей сказал: «Выходи за меня?». Она до последнего не верила моим словам. Я пошел в дом ее родителей, нашел ее отца и попросил у него Надиной руки. Для меня этот поступок был почти как подвиг: Надин отец, Михаил Иванович, меня не очень любил, называл оборванцем и считал, что его дочери лучше держаться от меня подальше. На мою просьбу выдать Надю за меня он ответил кратко: «Не дорос еще!». Получив отказ и уже почти выйдя со двора, я вдруг резко развернулся и направился снова к Михаилу Ивановичу. В этот раз не для того, чтобы просить руки его дочери, а требовать. Он велел позвать Надю. Когда она пришла, Михаил Иванович спросил у нее, хочет ли она быть со мной. Надюша утвердительно покачала головой. Отец посмотрел на меня пристальным взором и язвительно произнес: «Ну что, оборванец, где играть свадьбу будем – у тебя в каморке или у меня в хоромах?» Вскоре Надя стала моей женой. Через год у нас родилась дочь Мария. Годы шли, дочь росла и становилась все больше похожей на мать. Несмотря на то, что мы - люди деревенские, простые, у Марии были странные аристократические замашки. «Хочу беседку перед домом», «Я не буду ходить в этом платье – тут пятно!». Через 3 года после рождения Марии жена родила мальчика. Его мы назвали Иваном в честь Надиного деда. Потом уже родились Степан и Григорий. Я был горд за свою семью. Мне казалось, что таких детей, как у меня, ни у кого больше нет. Маша готовила еду и помогала матери убирать и стирать, а трое ребятишек выполняли мужские обязанности: носили воду, рубили дрова, ухаживали за скотиной. По вечерам в нашем доме слышались разговоры, пела песни Мария, играл на гармони Иван. Но однажды это счастье закончилось. Жена начала чахнуть, жаловаться на головную боль, постоянную усталость. Местный врач не смог определить, что с ней твориться, и направил в Орел. Из города она приехала другая – грустная, вымотанная. Нам сказала, что все хорошо, это просто усталость. Дня три она молчала, а потом завела меня в амбар, расплакалась и призналась, что у нее опухоль. Операцию ей даже не предложили. Мы договорились ничего не говорить детям, чтобы их не волновать. Все шло своим чередом. Выдали Марию замуж за хорошего парня из Орла. Она с ним и уехала. Ивана определили в техникум, правда, для этого пришлось продать корову и теленка. Отучившись в техникуме, он ушел в армию. Вернулся мужиком, женился на местной девушке Екатерине. Добрая, кроткая, отзывчивая девушка. Они, как и Мария с мужем, уехали в город. Мы с женой поплакали, погоревали, что дети разъезжаются, да и сами себя убедили, что, мол, там им будет лучше, чем в деревне. А нас тут даже работы не найти. Через какое-то время Степан, средний сын, ушел в армию. Ждали его возвращения с нетерпением, а он прислал телеграмму: «Мама и папа, у вас в деревне хорошо, но я останусь в Волгограде. Будете мимо, заезжайте в гости». Это было его первое и последнее послание. Сколько мы не старались его разыскать, не получалось. А через полгода к нам приехал молодой следователь, сказал, что сына подозревают в разбое (он и двое его друзей ворвались в чужой дом и, угрожая ножом хозяйке, похитили деньги и ценное имущество) и он в бегах. Я ему не поверил, однако чувствовал нутром что что-то не так. Степан бы родителей не оставил – он был слишком ответственен за судьбу родных людей. По селу после опроса следователя пошли слухи, что, мол, наш сын разбойник. Злые языки хуже пистолета. Особенно сильно доставалось жене. Какая-нибудь баба возьмет да скажет в глаза: «Понарожала преступников». Остались нас трое: я, жена и младшенький Григорий. В нем я души не чаял. Не зря говорят, что последний ребенок – самый любимый. Однако, Гриша, примерный и покладистый, стал грубить матери, связался с местными алкашами. Жена плачет, умоляет его бросить пить, а он в ответ обложит ее матом и пойдет за бутылкой. Через месяц Надя умерла. Перед смертью она мне сказала: «Леня, а у нас-то ничего и нет. Маша уехала, Иван тоже. Степочка в бегах, если жив вообще. А Гришка неизвестно в кого пошел». Так она в слезах о них и умерла. Особенно просила поберечь Гришу, на путь добрый его наставить. Долго я боролся с Гришей, молил его ради Христа остепениться, пару раз пугнул кулаком. Да что ни делал, не помогло. Он сказал, что таким его сделала мать. Обидно мне стало за Наденьку: жена все силы отдала свои на его воспитание, чтоб было у него все, что захочет, холила, лелеяла, а он… Выгнал я его из дома и сказал, чтобы не возвращался. Теперь весь остаток жизни корю себя за это. После ссоры, он зашел домой лишь раз, чтобы попросить денег. Я его снова прогнал. А потом он как в воду канул. Обнаружили его мужики в пруду. То ли утопился, то ли утопили – неизвестно. Похоронил. Больше недели я не выходил за пределы дома и двора: горевал, думал о судьбе детей своих, корил себя. Мне не хотелось встречаться с соседями, но они, заметив, что я даже за водой к колодцу не выхожу, сами приходили ко мне. Жалели меня, успокаивали, мол, надо дальше жить. Я решил разыскать своих разъехавшихся детей. Они первое время нам писали. Потом прекратилась переписка с Машей: на наши письма не было ответов. А в один из дней пришла почтальонка, которую мы просили разыскать дочь, и говорит, что, мол, адрес сменился и в доме, где она жила, теперь живут другие люди. Последнее, что нам было известно из письма, что у нее родился мальчуган, которого назвали Валерой, и весной, когда потеплеет, она обещала приехать. Погода за окном стояла уже теплая, был май. Я стал надеяться на нашу встречу, ждал их. На каждый звук голоса, на каждый стук за окном реагировал. Марии все не было. Прошло лето, затем осень. Зимой мне пришло письмо от Екатерины, жены Ивана. Она просила у меня прощения за то, что уходит от него навсегда. В письме говорила, что Иван пьет, бьет ее. Однажды, сильно напившись, он начал душить ее, но тут соседи помогли. Потом приехала милиция, забрала Ивана, вскоре отпустила. После этого он еще пуще стал ее бить. Я приехал по адресу на конверте в Орел. Екатерины дома не застал, Ивана тоже. Их сосед сказал, что «баба уехала к родным, а мужик ушел куда-то. Его уволили с работы, а хозяйка, узнав, что платить ему нечем, выгнала из дому». Я решил сам поискать Ивана, а заодно и Марию. Куда только не обращался! На меня смотрели, как на чужака, и все время отвечали: «Это ни к нам». До вечера я прошлялся по этим бюрократическим конторам и, не найдя никого, совсем отчаялся и вернулся домой. С тех пор прошло больше 20 лет. Так и жил один. От скуки хотелось наложить на себя руки. Я понял, что такова судьба всех деревенских жителей: дети уезжают в города, а мы остаемся доживать свои дни в одиночестве. Но к другим приезжают погостить хотя бы летом… Я тоже жду. Жду и Марию, и Ивана, и беглеца Степу. Написал ему недавно письмо, мол, «приезжай мой беглый сын, я тебе как во вторую мировую укрытие дам», но послать конверт некуда. Мне 73 года. Возраст уже не тот, чтобы верить в чудеса. Но человек всегда надеется на лучшее. Каждую весну думаю: приедет Маша с Валерой, Иван, Степа, и буду я счастлив. Года два назад хотел пойти в дом ветеранов, чтобы хоть поговорить с кем было, да не решился: боюсь, приедут ко мне детишки и внуки, а меня нет. Мне уже давно хочется к моей Наденьке, устал я землю топтать. Да ожидание не отпускает…»   Леонид ГОЛОВИН, Свердловский район